Юрий Кривоносов – известный фотограф, почетный член Союза фотохудожников и Союза журналистов России. Свою разнообразную и во многом эпическую фотографическую жизнь начал со службы в аэрофоторазведке во время Второй мировой, а после войны прошел путь от фотолаборанта в «Огоньке» до редактора отдела фотожурналистики в ежемесячнике «Советское фото». В ранге фотолаборанта опубликовал свой первый снимок в центральной прессе – «Похороны Сталина», –сделанный на единственный имевшийся у него 50-ти миллиметровый объектив и смонтированный из 14-ти кадров. Человек, который занимался настоящей экстрим-фотографией, совершая в связке с альпинистами восхождение на Памир, спуск в гидростате на дно Баренцева моря, полет с воздушными акробатами во время исполнения «мертвой петли»… Об этом и многом другом Юрий Михайлович рассказывает в интервью.
– Ваша первая специальность: аэрофоторазведка. Что это за три в одном?
– Воздушная разведка с помощью фотографии. Самолет летит, и фотограф снимает всё, что видит. Тут свои жанры. Есть одиночные кадры местности. Есть маршрутная съемка – вы летите, один за другим делаете кадры, потом из этой цепочки монтируете, как ленту, маршрут. И есть площадная съемка – вы проходите один маршрут, второй, третий, потом всё складываете и получаете площадь. Во время войны, когда нужно было иметь информацию о территориях военных действий, эта съемка имела огромное значение. Например, вся площадь Восточной Пруссии была снята таким образом. Иногда использовали стереосъемку: снимали с большим перекрытием (так, чтобы кадры процентов на двадцать перекрывали друг друга), и при последующем просмотре через стереоскоп на фотографии все объекты поднимались, плоское изображение превращалось в объемно-выпуклое, в современное 3D.
– В аэрофоторазведке, наверное, не один фотограф, а целая группа фотоспециалистов нужна?
– Есть непосредственно съемка. Снимает или штурман, или, если что-то ответственное, специалист аэрофотослужбы. Фотолаборант проявляет, печатает. Фотограмметрист дешифрирует снятое, определяет, где какие военные объекты, хотя есть съемка и с топографическими целями. Понять, где стреляющие орудия и где так называемые задульные пространства, можно по некоторым приметам. Зимой – по испачканному снегу: порох оставляет на снегу чуть заметную полосу. Летом – по листве: если орудия в ней замаскированы, то она немножко жухлая… Благодаря аэрофоторазведке перед военными командирами была картина боя, и они могли вести его с меньшими потерями.
– А как и когда Вы оказались в аэрофоторазведке?
– В 1944-м году весь наш учебный батальон ВВС Северного флота, куда я сначала попал, и вообще весь наш год рождения, 1926-й, последний призывной возраст, отправили по военным училищам: комсостав убили в боях, и требовалось подготовить командиров, особенно специалистов таких войск, как артиллерия, авиация, флот. Я был направлен в Молотов (Пермь). Здесь готовили самых разных, нужных в авиации людей: летчиков, штурманов, техников, инженеров, мотористов, шифровальщиков, радио- и фотослужбу. Мы должны были за год пройти трехлетний курс. Но пока мы учились, война – здесь, на западе – кончилась. За два месяца до окончания учебы нас выпустили, присвоили сержантские звания и отправили на Дальний Восток в авиацию тихоокеанского флота. Попал я в Софийск, на Амуре, на «летающие лодки», в 117-й Отдельный морской дальнеразведывательный авиационный полк. В 3-ей эскадрилье заменил какого-то случайного человека, который привел в негодность все, что только можно было, у него только 1 фотоаппарат работал из 20. И я должен был за полтора месяца все восстановить. Восстановил. Во время учебы мы изучили устройство аппаратуры так, что знали ее с закрытыми глазами.
– Не успела закончиться одна война, как Вы попали на другую, японскую…
– Да, наш полк высаживал десанты в Порт-Артуре, в Порту Дальнем, в корейских портах, кое-где в Китае. Были большие гидросамолеты, «каталины» американские, по ленд-лизу полученные, в них по 20 десантников умещалось. И маленькие, одномоторные, они летали на небольшие расстояния, занимались только съемками. Мы базировались на пресной воде, на Амуре – от морской соли самолетная дюраль разрушается – взлетали, выходили через 60 км на большую воду и уже дальше морем, Охотским, Японским, Тихим океаном: районы наших полетов и съемок – Камчатка, Курилы, Сахалин. Через какое-то время я в хвосте самолета оборудовал фотолабораторию, и когда мы летали на ответственные и оперативные задания, пленки проявлял в воздухе, быстро сушил со спиртом, печатал снимки и тоже со спиртом сушил, на обратной стороне писал данные по дешифровке, заворачивал фото в специальный вымпел, и, пролетая над базой флота, вымпел сбрасывал. Устанавливал своего рода рекорд: за 31 минуту после съемки уже сбрасывал готовые фотографии. За это мне даже премию давали.
-А что видели с высоты?
– Полеты над морем очень интересны. Правда, когда солнце светит, блики глазам очень мешают, особенно при поиске подводных лодок. Лодки эти видно даже на большой глубине, если дно светлое. Но их можно перепутать с китами. Разве что киты время от времени фонтан выбрасывают, а лодка – нет. По фонтану и различали… И на море насмотрелся, и на тайгу вокруг Амура, и на сам Амур – река эта, конечно, колоссальная…
– А как ваша должность называлась?
– Командир отделения аэрофоторазведки, хотя по специальности первоначально фотомеханик. В отделении – 6 человек. Была «наземная» фотолаборатория, мы сами ее оборудовали в каком-то заброшенном строении. Но во всем существовала строгая секретность, запрещалось даже мусор выносить, его сжигали в печке. Секретная служба, одним словом. Поэтому у меня никаких снимков нет военных, фотографии уничтожались по акту, и пленки сжигались со временем… Иногда были ночные полеты. Помню, на учениях наш радар определил в море какой-то корабль – там, где, мы знаем, не должно быть никого и ничего. И решили мы этот неизвестный корабль сфотографировать. Для этого у нас были «фотобомбы»: в них по 35 кг магния, вспышка по яркости получалась в два миллиона свечей. Кнопка бомбосбрасывания у штурмана, он мне говорит: «Сбросил бомбу». Я – ему: «Упала бомба», то есть, пошла. Тут штурман зажмуривается от света, а я снимаю. Два захода над кораблем сделали. Потом, когда проявил, увидел: один раз я корабль прямо в центре кадра поймал, а во второй зацепил с краю, потому что все по расчетам было, до вспышки в темноте ничего не видели.
– Что же это был за корабль-призрак?
– Оказался американский корабль какой-то. Через несколько дней последовала официальная информация примерно такого содержания: ТАСС уполномочен заявить, что сообщение американского командования о том, что их корабль облетали и чем-то ослепляли, не подтверждается, советских самолетов в этом районе не было… Но мы были там тем не менее!.. А большей частью обычную делали съемку. На учениях, например, с помощью фотографии проводился контроль бомбометания. Штурман бомбит, нажимает кнопочку – а где-то на воде щит, он должен попасть по нему. Ребята иногда мазали, им оценки за это, как в школе, снижали, так они к нам, к фотослужбе – за помощью. И мы, бывало, выручали ребят: карандашиком на пленке взрыв рисовали, и штурман получал «зачет». Мошенничали – молодые были.
– Пригодились Вам навыки, полученные в аэрофоторазведке, в дальнейшей журналистской жизни?
– Я потом очень много летал, и навыки той работы оказались очень полезными. Любая съемка с самолета имеет в своей основе один и тот же принцип, только аппаратура другая и цель другая. Был у меня эпизод в моей редакционной судьбе: я полетел в Таджикистан – там сорвался с места ледник Медвежий, и я должен был его снимать. Он шел с аномальной скоростью, в день по 20-30 метров! А внизу в ущелье поселки и русло реки. Ледник мог запереть ущелье своей массой, и там начала бы накапливаться вода… Я прилетел в Душанбе. Вижу, какие-то люди ходят с приборами, в ковбойках, а двое из них – с ледорубами. Оказалось, все из Академии наук, гляциоги. Тоже летели на ледник, на разведку. Я к ним примкнул. Поместили нас на госдаче, там проходило совещание по ситуации с Медвежьим. На следующий день нам дали самолет небольшой АН-6, похожий на «кукурузник» АН-2, но высотный. И мы полетели на Памир. Гляциологов было человек 6-7, они позанимали окошки все и стали снимать. А мне окошка не досталось. Ведь полет-то для них все же организован был, а не для меня. Только в самом хвосте дверца была, а там низкое окошко. Ну, я встал на коленочки и поснимал в то окошко. Потом, когда мы прилетели в Москву, мне звонят эти гляциологи: «Юра, у тебя есть снимки хорошие?» Я говорю: «Есть, а что?» – «Да у нас не резко…» Конечно. Секрет в том, что они не знали законов аэрофотосъемки. Ведь аэрофотоаппарат устанавливается на резиновых многослойных амортизаторах, чтобы гасилась вибрация. А если без них снимаешь, то, во-первых, нельзя прижимать объектив к стеклу, во-вторых, нельзя ни на что опираться руками. Всё надо делать на весу, тогда руки и тело служат этими самыми амортизаторами, и все получается нормально. Я это знал, а гляциологи уперли в стекло объективом или локтями упирались, по неопытности… Так что моя старая профессия помогла.
– Это в ту командировку Вы с альпинистами в связке ходили?
– В ту. Двое, что с ледорубами были, оказались альпинистами: перворазрядник Дмитрий Милованов и мастер спорта Константин Рототаев – он и гляциолог, и географ, и альпинист, наделенный особыми полномочиями. На него, главным образом, ложилась ответственность за разведку запертого ледником озера, которое успело накопиться в ущелье Абдукагор. Было неизвестно, когда это озеро может рвануть. Мы его видели с самолета, и по первой прикидке в нем уже было несколько десятков миллионов кубометров воды. Но нужна была более точная разведка. И эти двое пошли. А с ними и я. Надо сказать, что я к альпинизму никогда никакого отношения не имел, и только накануне прошел у Кости ликбез – главное, что я сразу запомнил, это как надо перецеплять веревку – прежде чем вынуть из карабина одну, туда надо засунуть другую…
– Чего только не сделаешь «ради нескольких строчек в газете», в данном случае, ради нескольких фотографий?..
– Да. Но снять-то удалось далеко не все. Мы уперлись в «стенку», и 5 часов проходили скальный траверс по полкам, расщелинам, забивая крючья, перехватывая веревку. Я не сделал ни одного снимка – грудь все время была прижата к скале, аппарат в рюкзаке за спиной, иначе от него ничего не осталось бы. Да и не до фотоаппарата тут. Потом ночевали на щебнистом склоне. Выдолбили в нем ледорубами две полочки: одну определили Диме, а на второй, чуть более широкой, устроились мы с Костей, причем лежать было можно только на боку. Костя сказал: «Поворачиваться только одновременно!» Спали пристегнутыми – веревки крепились к титановым крючьям, вбитым в скалу. Меня предупредили: если свалюсь, чтоб не пугался, провисну только на 2-3 метра, больше не даст веревка… Но проспали благополучно, несмотря на то, что рядом скрипел, стонал и грохотал движущийся ледник. После того, как мы вернулись в лагерь, и были составлены прогнозы прорыва озера, гляциологи уехали. Остались только мы с Костей. Он еще наблюдал за ситуацией. А я решил поснимать до конца то, что еще может возникнуть. Через несколько дней успели «смыться» перед самым прорывом озера, когда сель смыл всё, что было в Ванчском ущелье, даже оставшийся в кишлаке, в Ванче, вопреки всем предупреждениям местный самолет. От него нашли только колесо.
– А еще в каких интересных местах бывали и что удавалось фотографировать?
– Был интересный случай в командировке на острове Колгуев в Северном Ледовитом океане. Мне надо было показать жизнь этого острова: там совхоз, олени – рассчитывал снять оленье стадо. А снять я не мог, стадо было на другом конце острова. По суше туда добираться не один день. Время же в упор. Подступала весна, и лед, на который садились самолеты перед поселком, уже был ненадежный. Они садились на лыжах, но через несколько дней и на лыжах уже было ни сесть, ни взлететь. А если не взлететь, два месяца ждать, пока пароходы придут. У меня же срочный материал. В общем, ничего не получалось с этим стадом. Ну, думаю, ладно, какие-то нарты с парой олешков есть, их снял. Но у меня было правило – с фотоаппаратом никогда не расставаться. Куда бы я ни шел, аппарат всегда висел. И вот улетаю. Последний самолет. Сижу у окошка, гляжу, самолет разворачивается. А когда он развернулся над островом, я увидел оленье стадо. И успел сделать один кадр удачный, а больше и не надо. Чудесный кадр, чуть размытый, интересный, и тундра видна, а, самое главное – как пастух гонится за олешками. Вот так, случайно получилось. Надо быть наготове всегда.
– Какая у Вас техника была?
– Сначала наш «Зоркий», еще был широкий аппарат, 6х6, «Роллефлекс» – хороший, но без сменных объективов. Потом «Экзарта» немецкая и «Экза», к ней подменная камера, в которой ничего не было – только кнопка, обратная перемотка, объектив и все. Но работала идеально. Ведь ничего особого и не надо. Главное – качество. А оптика у немцев очень хорошая… И вот этой аппаратурой я наснимал много. Был, например, в Сомали, в числе репортеров, сопровождавших правительственные делегации. Там кто из журнала «Советский Союз», кто из АПН, кто из фотохроники ТАСС… У них у всех «Никоны» с моторами, я один, из «Огонька», со своей примитивной техникой – тюк, тюк. И они надо мной стали смеяться, говорят: «Как без мотора? Вот ты снимаешь подписание, а у подписывающего глаза закрыты?..» У меня-то, правда, получались открыты. Я отвечаю: «Может, у вас между ударами вашего мотора как раз глаза и будут закрыты». Ну, они все равно: «Нет, ты ничего не понимаешь…» Через год летим в Афганистан этой же группой, посадили нас ночевать в Ташкенте, отвели комнату на госдаче, сидим, обсуждаем. Кто-то из ребят вспоминает, что у него с той съемки из Сомали пошло в номер две фотографии, у кого-то другого – тоже две или три. Ну, я так скромненько говорю: «У меня аппаратура плохая…» и достаю «Огонек» – а там четыре полосы цветных фотографий плюс две полосы текста еще с черными фотографиями, и всё это моим примитивным аппаратом. Они ахнули… А нас еще в военном училище учили, что снимать можно самоварной трубой. Надо только уметь снимать.
– Во времена Сталина нельзя было снимать на улице и с высокой точки. Никогда не нарушали этот запрет?
– Не-е-ет. Снимал из окна. А просто так на улицах – нет. На съемку в городе нужно было специальное разрешение. Фотокорреспондентов останавливала милиция, требовала специальный пропуск. Больше снимать никак было нельзя. Если с фотоаппаратом, значит, ты – шпион. Вот такая мания. А с высокой точки нельзя было снимать уже после Сталина. Все, что снималось с высокой точки, обязательно надо было через военную цензуру пропускать.
– А как Вы снимали похороны Сталина? Не с высокой точки?
– Нет, не сверху… История такая. В Колонном зале, где лежал Сталин, работало два наших фотокорра – Дмитрий Бальтерманц и Алексей Гостев, они три дня оттуда не выходили, обедали, спали на стульях и посылали пленку в редакцию. Я тогда работал в фотолаборатории, мы с напарником пленку проявляли, печатали контрольки маленькие, с каждого кадра по четыре экземпляра – как нам было сказано, для ЦК. Потом мы отбирали наиболее впечатляющие снимки, и с них печатали «в размер» для номера – за время похорон два номера «Огонька» вышло. Нас тоже трое суток из лаборатории не выпускали. На четвертый день нам все же дали передышку до трех часов, до приезда репортеров с похорон и сдачи номера. У меня появилось свободное время. Я понял, что надо было что-нибудь сделать. Взял у своего приятеля фотоаппарат «ФЭД», и пошел по городу. Но везде перекрыто. Огибая кордоны, вышел на Каменный мост, к «Ударнику». Пошел в сторону Болотной площади, попал в переулок, который выходит прямо на Кремль. Пусто, никого нет. Ну, думаю, похожу, посмотрю. Все равно, больше идти некуда. А тут стал собираться народ. И к тому моменту, когда на Красной площади началась траурная церемония, когда дали гудки, всё кругом оказалось запружено народом. А у меня объектив – полтинник. Вот только влезает, что небольшой кусочек, и все. И низко мне. Вижу – первый этаж, там подоконник. Полез на него, а он косой – съезжаю. Каким-то мальчишкам говорю: «Держите меня за ноги». И вот тут тоже моя аэрофотосъемка помогла. Я сделал площадную съемку. То есть, 7 кадров по Кремлю, по верху, и 7 кадров по низу, по народу, с перекрытием. Снял и побежал в метро. В редакции проявил пленку, и сушить. Тут приехали репортеры. Мы начали им проявлять, печатать. Потом они потащили материалы показывать. В это время я быстренько отпечатал свои 13х18 – 14 кадров, скрепил их скрепками, сделал «площадь». И когда репортеры вернулись, чтобы уже в макет отобранное печатать, с ними пришел зав. фотоотделом. Он говорит: «Ой, а это что за фотографии?» Я объяснил. Он схватил, побежал с 1-го этажа, из лаборатории, наверх, в редакцию, на 7-й этаж, там сказали: «На разворот!» Вот такой была моя первая фотография, напечатанная в прессе! Такая ее, связанная с аэросъемкой судьба. И самое главное, что никого – ни кинооператоров, ни фоторепортеров не оказалось в том месте. Этот кадр есть только у меня. Так получилось. Случайно. Судьба меня туда загнала. Может, есть предопределение какое-то в жизни. Какая-то мистика…
– Вы сделали много уникальных фоторепортажей. Могли бы сказать, какой из них был самый экстремальный?
– Съемка в полете во время петли Нестерова. Миша Мосейчук и Володя Воловень – два киевских летчика, два виртуоза воздушной акробатики – первыми в мире выполнили эту фигуру высшего пилотажа в положении «голова к голове». Они делали это с потрясающей синхронностью: один самолёт летел нормально, а другой – над ним, перевернувшись колёсами кверху, причём расстояние между ними метра три, а может быть и два – летели впритык, да еще «мертвую петлю» выписывали. И вот мне пришла в голову шальная мысль – полететь вместе с ними и показать, как это видится из кабины самолета. Получить разрешение на съемку можно было только у самых больших начальников ДОСААФа, в Москве. Три дня мы пробивали этот ДОСААФ, и, наконец, пришло распоряжение: Кривоносову полёт разрешить, но с условием – «так его пристегнуть в кабине, чтобы он никаким образом не смог бы отстегнуться»… И вот мы взлетели. Вошли в зону. Я лечу с Володей, а Миша, наш «верхний» отходит немного в сторонку, переворачивается кверху колёсами и зависает над нами. У меня аппарат с «двадцатником», у этого объектива очень широкий угол зрения, и всё равно верхний самолёт не влезает в кадр целиком, а снимок мне нужен вертикальный, чтобы встал на полосу журнала. У меня на шее лорингофоны, и я говорю: «Миша, чуть вперёд выдвинься, ты в кадр не помещаешься». Вот он выдвигается. А Володе говорю, чтобы он попридержал. Когда мы наше общее положение отсинхронизировали, они начали делать «мёртвую петлю». Это, конечно, незабываемо – земля-небо, всё перевёрнутое…
– В разных сложных и в принципе страшных ситуациях, может быть, фотоаппарат в чем-то помогает справиться со страхом, отвлечься?
– Когда смотришь в глазок фотоаппарата и ловишь кадр, ты ничего не видишь и ничего не боишься, твое дело нажать на кнопку в нужный момент – и все. Снимает голова, снимает глаз, снимает палец – когда вся эта система сработает, и все знания твои сойдутся в этом мгновении, весь опыт твой, надо нажать в нужный момент – это очень точно должно быть. Иногда, конечно, можно, продублировать. А иногда – нет такой возможности. Иногда судьба может дать один только кадр – не больше. А потом всё рассыпается. Ни до, ни после уже ничего не получится. Так что, надо уметь очень точно попасть… Конечно, часто это зависит от удачи. Удача нужна во всем. И в фотографии тоже.
– Ну и таланта немного?..
– Не знаю… Талант – это большой опыт, труд и любовь к своему делу.
– Плюс ко всему Вы – известный булгаковед, единственный в России специалист по иконографии Булгакова. Как Вы собирали эту фототеку?
– Тут более ста источников – и музеи, и театры, и библиотеки, и чего только нет! Я ходил всюду, переснимал – в основном пришлось именно переснимать с фотографий, негативов оригинальных ни у кого не сохранилось. Единственный человек, у которого были какие-то негативы булгаковские – это Моисей Наппельбаум, известный фотомастер 19-20 вв. Его сын разрешил мне их публиковать. Некоторые относящиеся к Булгакову фотографии мне присылали даже из Архива Госдепартамента США… Я сделал две книги: одна – «Фотолетопись жизни и творчества Михаила Булгакова», в ней 532 относящихся к Булгакову фотографии. Во второй, «Михаил Булгаков и его время», 21 эссе моих булгаковских и 200 фотографий. Около четверти века я над этим всем работал. «Фотолетопись» начинается с «Похвального слова фотографии», где я говорю, что фотография родилась на полвека раньше Михаила Булгакова, успев хорошо подготовиться к его появлению, и еще я хотел сказать, что фотография, как лента Мёбиуса, – совершенна бесконечна… Булгаковские книги – главный труд в моей жизни. Все остальное – семечки…
Беседовала Катерина Кудрявцева
Источник: Фотокомок.ру
